— Там ничего интересного… ну да ладно. — Билл ретировался, оставив дверь приоткрытой. В гостиной возобновились приглушенные звуки, а Резерфорд вернулся к работе.

Через некоторое время он понял, что Билл монотонно бубнит ритмичную фразировку, и поймал себя на том, что вслушивается в бессмысленные слова детской считалки:

— Эни-бени, рики-таки, буль-буль-буль, караки-шмаки…

До Резерфорда дошло, что он уже какое-то время выслушивает эти строки с неумолимым «бац!» в конце, мистические вирши, что застревают в голове и вызывают одно лишь раздражение.

— Эни-бени, рики-таки… — повторял нараспев Билл.

Резерфорд притворил дверь, но это не помогло: он по-прежнему слышал отзвуки этого речитатива, и сознание пульсировало с ними в такт. Эни-бени, черт бы их побрал.

Спустя некоторое время Резерфорд обнаружил, что непроизвольно шевелит губами, мрачно выругался и сунул контрольные в стол. Похоже, он вконец устал, а проверка студенческих работ требует внимания. Что это, звонок в дверь? Самое время.

За дверью стоял любимый студент Резерфорда Джерри О’Брайан, высокий, тощий, смуглый парень, обожавший те же эстрадные ритмы, что нравились его наставнику.

— Привет, проф, — улыбнулся он старшему товарищу. — Сегодня пришли результаты экзамена. Весьма неплохие!

— Отлично. Присядьте и расскажите.

Рассказ Джерри был не слишком содержательным, но довольно долгим. Билл, слоняясь по комнате, жадно ловил каждое слово. Наконец Резерфорд свирепо взглянул на сына:

— Кончай с этим «эни-бени», ладно?

— А? Что? Да-да. Я и не знал, что…

— Всю неделю как заведенный, — пожаловался О’Брайану Резерфорд. — Эта считалка мне уже ночами снится.

— Не обращайте внимания. Вы же специалист по семантике.

— А как проверять контрольные? Допустим, ты занят важным делом — по-настоящему важным, требующим предельной концентрации, — а считалка не идет из головы. Попробуй-ка сосредоточиться!

— Особенно в стрессовой ситуации… Да, понимаю.

— Мне эта считалка не мешает, — сказал Билл.

— Когда подрастешь, — хмыкнул Резерфорд, — и окажешься в положении, где разум должен быть острее хирургического скальпеля, сам поймешь, насколько важно не отвлекаться. Возьмем, к примеру, нацистов…

— В смысле?

— В смысле их единства, — рассеянно пояснил Резерфорд. — Их обучают предельной концентрации внимания. На создание этой махины немцы потратили не один год. Они культивируют остроту восприятия. Например, перед боевым вылетом немецкие пилоты принимают стимулирующие препараты. Фашисты безжалостно купируют все, что способно отвлечь человека от сосредоточенности на «юбер аллес».

Джерри О’Брайан раскурил трубку:

— Да, противостоять им не так-то просто. Боевой дух немцев — удивительная штука; они безоглядно верят в собственное превосходство и считают, что лишены человеческих слабостей. Неплохо бы показать нацистам, что не такие уж они супермены — с психологической точки зрения.

— Согласен. Но как? Посредством семантики?

— Как? Понятия не имею. Разве что сокрушительной войсковой операцией. И даже в этом случае бомбы не станут решающим аргументом: если человека разорвало на куски, это не повод считать его слабаком. Нет, необходимо, чтобы Ахиллес осознал, что у него имеется уязвимая пята.

— Эни-бени, рики-таки… — не унимался Билл.

— Вот-вот, — кивнул О’Брайан. — Подсуньте человеку подобный речитатив, и на концентрации внимания можно ставить крест. По себе знаю. Засядет в голове какая-нибудь «Хат-Сат-Сонг»[5], и все, пиши пропало.

— Помните тарантизм? — спросил вдруг Резерфорд. — Средневековое плясовое помешательство?

— Вы про разновидность истерии? Когда люди выстраивались в ряд и заходились в джиттербаге до полного изнеможения?

— Это, скорее, не истерия, а ритмическая экзальтация, и ей до сих пор не нашли удовлетворительного объяснения. Жизнь основана на ритме, как и вся Вселенная, но не будем переходить на космические масштабы; останемся на приземленном уровне новоорлеанского джаза. Почему некоторые мелодии сводят людей с ума? Как вышло, что из-за «Марсельезы» вспыхнула целая революция?

— Ну и как это вышло?

— Одному Богу известно, — пожал плечами Резерфорд. — Однако некоторые фразировки, не обязательно музыкальные, но ритмичные, рифмованные или завязанные на аллитерации, пристают так, что не выкинешь из головы. И… — Тут он умолк и задумался.

— Что? — взглянул на него О’Брайан.

— Дефектная семантика, — наконец ответил Резерфорд. — Любопытно… Вот смотрите, Джерри. В итоге мы забываем песенки вроде «Хат-Сат-Сонг» — то есть от них все-таки можно отделаться. Но что, если составить последовательность фраз с семантическим изъяном, способную навсегда остаться в памяти? Такую, чтобы попытка забыть ее была обречена на неудачу из-за самой структуры текста? Хм… Допустим, вас попросили не упоминать нос Билла Филдса[6]. Вы твердите себе: «Не упоминай нос Филдса». В итоге эти слова теряют всякий смысл, и вы, встретив Филдса, против своей воли скажете: «Добрый день, мистер Нос». Понятно?

— Ну да… как в классическом примере с белой обезьяной. Допустим, вам скажут: «Думай о чем угодно, кроме белой обезьяны». И о чем вы будете думать? Конечно же о ней!

— Вот именно, — расцвел Резерфорд. — В идеальной семантической формулировке, которую невозможно забыть, необходимы два компонента: ритм и зачаток смысла, вынуждающий думать о ее значении. Именно что зачаток, а не смысл в привычном понимании этого слова.

— Хотите составить такой текст?

— Ну да. Если объединить язык, математику и психологию, что-нибудь да получится. Нельзя исключать, что подобный речитатив ненароком сочинили в Средневековье. Отсюда и плясовое помешательство…

— Не нравится мне все это, — поморщился О’Брайан. — Слишком похоже на гипноз.

— Вернее, на самогипноз, причем бессознательный. В том-то и прелесть. Ну-ка, подсаживайтесь. — И Резерфорд потянулся за карандашом.

— Слушай, пап, — сказал Билл, — может, сразу по-немецки сочинить?

О’Брайан с Резерфордом озадаченно переглянулись, и в глазах у обоих зажегся дьявольский огонек.

— По-немецки? — переспросил Резерфорд. — Если мне не изменяет память, вы, Джерри, специализировались на немецком?

— Угу. Да и вы в нем дока. Действительно, можем написать по-немецки — почему бы и нет? Нацистов, наверное, уже тошнит от «Песни Хорста Весселя»[7].

— Что ж, попробуем, — сказал Резерфорд, — чисто… э-э-э… забавы ради. Сперва ритм. Цепляющий ритм, но с рассинхронизацией, дабы избежать монотонности. Пока что обойдемся без мелодии. — Он сделал несколько пометок. — М-да, задачка не из легких. И вряд ли этим текстом заинтересуются в Вашингтоне.

— Мой дядя — сенатор, — вежливо напомнил О’Брайан.

ПРАВОЙ!

ПРАВОЙ!

Ефрейтор шагает БРАВЫЙ!

БРОсил СЕМНАДЦАТЬ детей голоДАТЬ,

СЕМги на ужин нажарила МАТЬ,

А дети кричат: «ОтРАВА!»

ПРАВОЙ!

— Да, я в курсе, — сказал сенатор О’Брайан.

— Итак? — Офицер непонимающе смотрел на вскрытый конверт. — Пару недель назад вы вручили мне этот пакет и велели не распечатывать без вашей команды. И что теперь?

— Теперь вы прочитали текст.

— Да, прочитал. Вы поселили пленных нацистов в адиронакскую гостиницу, где заморочили им голову немецкой песенкой, но я в толк не возьму, о чем в ней поется.

— Естественно. Вы не знаете немецкого. И я тоже. Но